Одна просторная дорога торная. Кому на Руси жить хорошо - Солёная

Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.

_
"Некрасов-гражданин..." Некрасов не укладывается весь в это понятие, не умещается в него.
Истинный Некрасов не имеет ничего общего с тем шаблонным представлением певца народного горя, к которому мы привыкли. Да, народный заступник (никогда принципиально не пользовался плодами крепостного труда, не владел людьми), но и барин (лакеи любимому псу прислуживали), и эстет (простонародное имя «Фёкла» жены переменил на более благозвучное «Зинаида»), и, между прочим, западник, игрок, делец, великий предприниматель, человек необузданных страстей, с поэтическим бесстрашием и беспощадностью изображавший в стихах самого себя («погрузился я в тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей»). И при этом - Поэт, благороднейшая душа, нежное страдающее сердце, «галлюцинант человеческих мук», «гений уныния», неделями одержимый хандрой, вечно казнимый терзаньями совести, гложимый чувством неизбывной вины.
В 1855 году он писал Боткину: «Во мне всегда было два человека, один - вечно бьющийся с жизнью и с тёмными силами, а другой - такой, каким меня создала природа».

После Пушкина и Лермонтова Некрасов не пошёл за ними, а создал свою собственную поэзию, свои ритмы, свои созвучия, свой тон. «Пути, утоптанные гладко, я пренебрёг... я шёл своим путём». Некрасов создал новый стиль, новую поэтику, ввёл в русскую литературу унылые скорбные интонации и интонации сатирические, фельетонные.

Многие не принимали, да и сейчас не принимают всерьёз поэзию Некрасова. Тому, кто воспитан на Пушкине, Баратынском, Тютчеве, этих величайших и тончайших мастерах русского стиха, некрасовская лира может показаться грубой, неказистой, стилистически неуклюжей. Тургенев как-то заявил, что «в стихах Некрасова поэзия не ночевала». Фет называл его «псевдопоэтом», отчитывая в посвящённых ему стихах. Споры о Некрасове в литературе ведутся уже давно.

Но представьте себе, что вынули вдруг, изъяли из нашей души некрасовские строки: «О Волга! Колыбель моя! Любил ли кто тебя как я?» «Назови мне такую обитель...» «Что ты жадно глядишь на дорогу...» «Еду ли ночью по улице тёмной...» «Поздняя осень. Грачи улетели...» «Однажды в студёную зимнюю пору...» «В полном разгаре страда деревенская...» «Есть женщины в русских селеньях...» «Не ветер бушует над бором...» «Я лиру посвятил народу своему...» Изъять всё это — то же, что изъять душу, любовь. Так полно выражает поэзия Некрасова нашу национальную сущность. Не любить, не понимать, не знать Некрасова — значит не знать, не понимать, не любить России.

Казалось бы, некрасовская тема ушла. Когда-то он сам предсказывал: «Прости меня, страна моя родная: бесплоден труд, напрасен голос мой!» А между тем его поэзия и сейчас - стоит лишь вчитаться повнимательней - ощущается как живое, насущное явление. Причин для этого много. И, может быть, главная - высота нравственного примера. Темы, как бы значительны они ни были, устаревают, отменяются. Но нравственные критерии, и, прежде всего, сострадание к чужим несчастьям - остаются. Вот послушайте, как современно звучат эти строки, вроде бы навязшие в зубах со школьных лет:
_

Средь мира дольнего
Для сердца вольного
Есть два пути.
Взвесь силу гордую,
Взвесь волю твердую,
Каким идти?
_

Одна просторная
Дорога - торная,
Страстей раба,
По ней громадная,
К соблазну жадная
Идет толпа.
_

О жизни искренней,
О цели выспренней
Там мысль смешна.
Кипит там вечная,
Бесчеловечная
Вражда-война
_

За блага бренные.
Там души пленные
Полны греха.
На вид блестящая,
Там жизнь мертвящая
К добру глуха.
_

Другая - тесная
Дорога, честная,
По ней идут
Лишь души сильные,
Любвеобильные,
На бой, на труд.
_

За обойденного,
За угнетенного -
По их стопам
Иди к униженным,
Иди к обиженным -
Будь первый там!
_

Дело не в том, что Некрасов сыграл в своё время определённую роль, а в том, что он жив до сих пор - как Пушкин, Лермонтов или Тютчев. И возникающий время от времени бунт против них, обещания сбросить с парохода современности и приговорить к насильственному забвению - кто Чернышевского, кто Горького, кто Некрасова - наивность и глупость. Это уже вошло в состав нашей крови.
_

Дни идут... всё так же воздух душен,
дряхлый мир - на роковом пути...
Человек - до ужаса бездушен,
слабому спасенья не найти!
_

Но... молчи, во гневе справедливом
ни людей, ни века не кляни:
волю дав лирическим порывам,
изойдёшь слезами в наши дни...
_

Это писалось в 1877 году. А как будто сейчас... Или это:
_

Горе! Горе! Хищник смелый
ворвался в толпу!
Где же Руси неумелой
выдержать борьбу?
_

Плутократ, как караульный,
станет на часах,
и пойдёт грабёж огульный,
и случится - крррах!
_

Это из поэмы «Современники». А как будто о наших современниках речь.
_

Где вы - певцы любви, свободы, мира
и доблести? Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
провозгласил героем палача...
_

Толпа гласит: «Певцы не нужны веку!»
И нет певцов... Замолкло божество...
О, кто ж теперь напомнит человеку
высокое призвание его?
_

Прости слепцам, художник вдохновенный,
и возвратись! Волшебный факел свой,
погашенный рукою дерзновенной,
вновь засвети над гибнущей толпой!
_

И уж совсем в наши дни корнями уходит стихотворение о так называемых переменах:
_

Новое время - свободы, движенья,
земства, железных путей.
Что ж я не вижу следов обновленья
в бедной отчизне моей?..

По заводскому двору шли директор, главный инженер и парторг. Направляясь в сторону заводоуправления, Соколов и Веселов негромко разговаривали между собой. А Грищук слушал, и усмешка кривила его губы. «Не в том ли состоит его вера в Макарова, что он менее устал, чем я», ― думал он о директоре завода. Ему не хотелось обострять начавшийся еще с утра спор.

Жалоба Власова это попытка замутить чистую воду, Павел Иванович, - повернув голову к Грищуку, сказал Соколов. - Твердя: «мои ученики», он стремится обеднить индивидуальность каждого из них. И вам давно бы следовало сказать ему: перестаньте пыжиться! И вообще, думается, хватит уже! Высказался он в своем заявлении совершенно исчерпывающим образом. А ваше мнение, Григорий Лукич?

Мое мнение, Семен Петрович?.. - переспросил парторг. - На ваш вопрос хотелось бы ответить стихами. Можно?

Любопытно? - усмехнулся Соколов. - Не вы ли их сочиняете?

Нет. Но послушайте. Стихи очень хорошие!

Средь мира дольного Для сердца вольного

Есть два пути. Взвесь силу гордую, Взвесь волю твердую, ―

Каким идти?

Вот как! - проговорил Соколов.

Одна просторная Дорога ― торная. Страстей раба…

А другая? - усмехнулся Соколов и сам уже продолжил:

Другая ― тесная Дорога; честная,

По ней идут Лишь души сильные, Любвеобильные,

На бой, на труд.

Да, вспомнилось!.. - вздохнул директор. - «На бой, на труд!..» Это и нас касается. Слышите, Павел Иванович?

Я лично никогда не думал, что стоит протянуть руку- и желаемое в нашем распоряжении, - возразил директор. - Славу добывают напряжением ума и нервов, как в битве!

Зачем же тогда было выходить с поля боя?..

А затем, чтобы собраться с силами и с другой стороны ринуться на противника. Вы говорите - прорвись мы к «звуковому барьеру» -и слава! Бунчиков однажды почти вплотную подошел к нему, но, перемахнув тысячу километров скорости, перестал чувствовать машину, лишился с ней взаимосвязи, потерял управление. Не обладай он хладнокровием, его не спас бы парашют.

Но ведь обломки самолета, Семен Петрович, многое нам подсказали. Изучив их, мы скорректировали…

Да, конечно, -перебивая Грищука, воскликнул Соколов, - изучив их, мы построили два новых пробных истребителя. Один из них выдержал разрушительные испытания в лаборатории прочности. Второй был поднят в воздух. Уже не Бунчиковым, а Бобровым. Этот испытатель менее хладнокровен, но более осторожен и расчетлив. Но и у него неудача!.. Произошло что‑то совсем невероятное: машина стала ломаться на части. Макаров поэтому правильный сделал вывод - нам не следует торопиться поднимать в воздух третью машину, полагаясь только на одну силу тяги двигателя. Надо искать причины вибраций в самом теле фюзеляжа. Вот на какое «счастье» мы должны рассчитывать.

А то «счастье», которое готово или почти готово, так и останется стоять в конструкторской? - подумав, спросил Грищук. - Я совершенно не могу подобрать оправдание тому, что мы не пробуем его в воздухе…

Вы отлично знаете, почему мы не пробуем готовую или, как вы говорите, почти готовую конструкцию, - строго сказал Соколов. - Я не хочу утверждать, что она хуже тех, которые мы имели в послевоенное время. В конструкции много оригинального. Но она не нова в принципе. Это вы, Павел Иванович, отлично знаете. Сколько же нам топтаться вокруг себя?Директор поглядел на парторга.

Ну, а вы, Григорий Лукич, разве не согласны со мной?

Я хочу сказать насчет «топтаний», Семен Петрович, - почесал затылок Веселов. - Может, не такие уж они страшные, ей богу!.. Крупные открытия сами по себе никогда вдруг не валятся с потолка.

В том‑то и дело! - быстро подхватил Грищук. - Вы правы, Григорий Лукич. Именно, как вы говорите, успех подготавливается многими удачами и неудачами. На этой точке зрения стоит и Власов, я с ним вчера имел продолжительную беседу.

Чепуха! - с сердцем возразил Соколов. -Вы имели продолжительную беседу с Власовым, а я вчера просидел в кабинете Макарова до пяти утра. Много интересного услышал там. Советую и вам, Павел Иванович, познакомиться с тем, что уже сделано Макаровым. Впрочем, зачем откладывать? Идемте в конструкторскую сию же минуту!

Грищук взглянул на часы.

Извините, Семен Петрович, у меня люди вызваны из цехов. Освобожусь через пятнадцать минут.

Превосходно! - согласился Соколов. - Мы с Григорием Лукичом подождем вас у Макарова.

Через несколько минут директор и парторг были в кабинете Макарова. После коротких взаимных приветствий и обмена мнением насчет дружной весны Соколов сел в кресло в углу и предложил:

Давай ка, Федор Иванович, выкладывай все, что у тебя на душе. Надо кончать с разговорами, пора приступать к делу.

Макарова немного смутила такая постановка вопроса.

Семен Петрович, вы просите выкладывать все, что у меня на душе… А если я вам покажу то, что у меня уже есть на бумаге?

Вдруг, раньше обещанного времени, в кабинет вошел главный инженер. Поздоровавшись с конструктором, сел рядом с Соколовым.Макаров повернул к гостям стоявшую у стены большую копировальную доску и сдернул с нее голубенькую шторку.На листе ватмана все увидели очертания конусообразного корпуса истребителя. Оттянутые назад и немного пригнутые к низу стреловидные крылья придавали самолету вид спортсмена, приготовившегося к прыжку в воду.Соколов, Грищук и Веселов тотчас поднялись со своих мест, подошли к доске. Макаров отступил на шаг и, стараясь не обнаружить собственного волнения, стал украдкой наблюдать за их лицами.В кабинете наступила тишина, только мерно тикали огромные, в рост человека, часы в простенке между окон.

В большом зале, рядом с кабинетом, конструкторы были заняты своими делами. Власов, вычерчивая какую‑то деталь, время от времени поглядывал на дверь кабинета ведущего, как бы пытаясь угадать, о чем там говорят руководители завода.Вот из кабинета вышли Соколов и Грищук. Власов взглянул в лицо директора и убедился, что в эту минуту настроение у него было гораздо лучше, чем тогда, когда он шел к Макарову; у Грищука, наоборот, на лице была растерянность.Власов стал ждать, когда выйдет парторг. Что это он опять задержался у Макарова?.. Вдруг открылась дверь, в ней стоял Веселов.

Василий Васильевич, зайди, пожалуйста! -предложил он конструктору.

Войдя в кабинет, Власов не сел на предложенный Макаровым стул, а стоя сухо спросил:

Чем могу служить, Григорий Лукич?

Веселов подошел к нему, посмотрел в глаза и попросил:

Василий Васильевич, все ждут, что ты поможешь Макарову…

Власов пожал плечами.

Я однажды хотел было помочь, да не впрок пошло. А сейчас тем более едва ли окажусь полезным.

Но почему? Объясни.

Дело в том, Григорий Лукич, что я не вижу той точки, на которой могли бы сойтись наши с Федором Ивановичем взгляды.

-― Не видишь? ― с сожалением спросил парторг. ―Посмотри же внимательнее. Вот она, та «точка», на которой непременно должны сойтись ваши взгляды!С этими словами он сдернул шторку с доски и показал широким жестом.

Полюбуйся, Василий Васильевич, какая рождается машина!

Власов мельком взглянул на чертеж и отвернулся. Затем медленно подошел ближе к доске и стал понимающими глазами пристально всматриваться в стреловидные очертания самолета.

В этот день Власов ушел с завода вместе с рабочими первой смены. Войдя в трамвайный вагон, сел в углу на боковой скамейке.Вскоре в этот же вагон вошла Мария Алексеевна Аксенова ― сестра летчика Боброва. Власов притронулся было к своей шляпе, чтобы поздороваться, но трамвай резко тронулся с места, и Мария Алексеевна, пошатнувшись, оказалась далеко впереди.

Власов обрадовался, что она не заметила его. Он не сомневался, что она знала о его теперешнем положении. И брат мог рассказать, и Веселов, как члену партбюро. Ему было стыдно сейчас перед женщиной, которую когда‑то в молодости любил и к которой до сих пор у него сохранилось светлое чувство. «Может быть, сойти мне незаметно?..» ― мелькнула мысль.

На душе было тяжело. Еще вчера он лелеял мечту о славе и личном благополучии. Он был уверен, что Макаров «сорвется», что у него не хватит сил прошибить стену, что созданная конструкция самолета, уже воплощенная в зримую модель, будет построена и поднята в воздух… Но все рухнуло! То, что он сегодня увидел на чертежной доске в кабинете Макарова, убило его мечту.

На первой же остановке Власов вышел из трамвая. Спускаясь с передней площадки, он даже не оглянулся, боясь, что Аксенова спросит, почему он сходит. Но едва он прошел десяток шагов, как вдруг услышал сзади знакомый голос.

Василий Васильевич, здравствуйте! Решили пешком прогуляться? Я тоже…

Власов вздрогнул и остановился. Рядом с ним стояла Мария Алексеевна, всунув руки в карманы коричневой тужурки. На ее усталом, все еще красивом лице теплилась ласковая улыбка.

Поздоровавшись, Мария Алексеевна объяснила:

Я, собственно, живу недалеко, вон, посмотрите, - показала она на пригородный домик, терявшийся в зелени молодых тополей, тесным кольцом обхватывавших его с трех сторон. - Проведали бы, Василий Васильевич…

Власов приподнял глаза, посмотрел в умное лицо Марии Алексеевны и невольно сравнил ее со своей женой. Вывод был сделан не в пользу жены. Это неприятно смутило, И вместе с тем возникло сильное желание побыть немного наедине с этой далеко не безразличной ему когда‑то женщиной, поговорить по душам, может быть, даже пожаловаться ей на судьбу. Хотелось успокоиться и как‑нибудь позабыть хоть на время этот обидный день в его жизни.

В комнате Марии Алексеевны было тихо и уютно; вокруг стола, покрытого зеленой скатертью, стояло четыре стула. У одной из стен ― диван, у другой ― кровать с пышной горкой подушек. На письменном столе в углу аккуратными стопочками сложены книги, возле них красивый малахитовый чернильный прибор, развернутая книга, у самого края ― радиоприемник.

Живете в одиночестве, Мария Алексеевна… - заговорил Власов, присаживаясь к столу.

Да вот так… - ответила уклончиво. - Посидите, я сейчас согрею чай.

Власов вдруг поднялся, приложил руку к груди.

Извините, Мария Алексеевна, я, пожалуй, не стану вас затруднять… И работы у меня дома много. Поверьте слову, - поспешил он заверить ее. - В ближайшие дни навещу вас. Не сердитесь, пожалуйста!

Мария Алексеевна подступила к нему так близко, что ему стало слышно ее ровное дыхание.

Что с вами, Василий Васильевич? - участлизо спросила она.

Власов беспомощно повел глазами, насупился.

Разве я не друг ваш? - ласково упрекнула Мария Алексеевна.

Власов виновато усмехнулся, но продолжал молчать, не знал, что ответить.

Вы, верно, знаете, что на работе у меня «нелады»? - спросил после небольшой паузы.

Меня превратили в подручного! - повысил он голос. - Подмастерье верховодить стало.

Но ведь это же ваш ученик!

Не столько словами, сколько ласковой улыбкой Мария Алексеевна все же усадила Власова за стол, сама села напротив, заговорила первая:

Я все знаю, Василий Васильевич… Но перед тем скажу: как мы когда‑то радовались, видя единодушие конструкторов. У всех было такое чувство, что сердце завода бьется ровно, красиво. Приятно было видеть, ощущать упорную настойчивость. И вдруг…

Вы говорите, Мария Алексеевна… будто на митинге, - усмехнулся Власов. - Разве уж так волновали всех наши дела?

Мария Алексеевна ответила с жаром:

Да, да! Если бы вы только знали, как ждал весь завод, как сейчас ждет того дня, когда будет отдан приказ строить новый самолет! Верили - это будет прекрасная машина Власова и Макарова. А сейчас…

Уже не верят? -со страхом спросил Власов.

Вам - почти… А Макарову верят. Власов поднялся, взял шляпу.

Мария Алексеевна, - сказал угрюмо, - я не принадлежу к той категории людей, которые спокойно выслушивают несправедливости даже от очень близких друзей. Не надо уговаривать меня! Жизнь покажет, кто из нас прав. Прощайте! Не сердитесь…

Он надел шляпу, кивнул и вышел.

Души сильные
Зовет на честный путь.

Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.

Взвесь силу гордую,
Взвесь волю твердую:
Каким идти?

Одна просторная -
Дорога торная,
Страстей раба,

По ней громадная,
К соблазну жадная,
Идет толпа.

О жизни искренней,
О цели выспренней
Там мысль смешна.

Кипит там вечная
Бесчеловечная
Вражда-война

За блага бренные…
Там души пленные
Полны греха.

На вид блестящая,
Там жизнь мертвящая
К добру глуха.

Другая – тесная
Дорога, честная,
По ней идут

Лишь души сильные,
Любвеобильные,
На бой, на труд

За обойденного,
За угнетенного -
Умножь их круг,

Иди к униженным,
Иди к обиженным -
И будь им друг!

И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет – ей внемлют чистые, -
Немало Русь уж выслала
Сынов своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути,
Немало их оплакала
(Увы! Звездой падучею
Проносятся они!).
Как ни темна вахлачина,
Как ни забита барщиной
И рабством – и она,
Благословясь, поставила
В Григорье Добросклонове
Такого посланца…

Григорий шел задумчиво
Сперва большой дорогою
(Старинная: с высокими
Курчавыми березами,
Прямая, как стрела).
Ему то было весело,
То грустно. Возбужденная
Вахлацкою пирушкою,
В нем сильно мысль работала
И в песне излилась:

В минуты унынья, о Родина-мать!
Я мыслью вперед улетаю,
Еще суждено тебе много страдать,
Но ты не погибнешь, я знаю.

Был гуще невежества мрак над тобой,
Удушливей сон непробудный,
Была ты глубоко несчастной страной,
Подавленной, рабски бессудной.

Давно ли народ твой игрушкой служил
Позорным страстям господина?
Потомок татар, как коня, выводил
На рынок раба-славянина,

И русскую деву влекли на позор,
Свирепствовал бич без боязни,
И ужас народа при слове «набор»
Подобен был ужасу казни?

Довольно! Окончен с прошедшим расчет,
Окончен расчет с господином!
Сбирается с силами русский народ
И учится быть гражданином.

И ношу твою облегчила судьба,
Сопутница дней славянина!
Еще ты в семействе раба,
Но мать уже вольного сына!..

Сманила Гришу узкая,
Извилистая тропочка,
Через хлеба бегущая,
В широкий луг подкошенный
Спустился он по ней.
В лугу траву сушившие
Крестьянки Гришу встретили
Его любимой песнею.
Взгрустнулось крепко юноше
По матери-страдалице,
А пуще злость брала,
Он в лес ушел. Аукаясь,
В лесу, как перепелочки
Во ржи, бродили малые
Ребята (а постарше-то
Ворочали сенцо).
Он с ними кузов рыжиков
Набрал. Уж жжется солнышко;
Ушел к реке. Купается, -
Обугленного города
Картина перед ним:
Ни дома уцелевшего,
Одна тюрьма спасенная,
Недавно побеленная,
Как белая коровушка
На выгоне, стоит.
Начальство там попряталось,
А жители под берегом,
Как войско, стали лагерем.
Всё спит еще, не многие
Проснулись: два подьячие ,
Придерживая полочки
Халатов, пробираются
Между шкафами, стульями,
Узлами, экипажами
К палатке-кабаку.
Туда ж портняга скорченный
Аршин, утюг и ножницы
Несет – как лист дрожит.
Восстав от сна с молитвою,
Причесывает голову
И держит наотлет,
Как девка, косу

Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.

Взвесь силу гордую,
Взвесь волю твердую:
Каким идти?

Одна просторная -
Дорога торная,
Страстей раба,

По ней громадная,
К соблазну жадная,
Идет толпа.

О жизни искренней,
О цели выспренней
Там мысль смешна.

Кипит там вечная
Бесчеловечная
Вражда-война

За блага бренные...
Там души пленные
Полны греха.

На вид блестящая,
Там жизнь мертвящая
К добру глуха.

Другая - тесная
Дорога, честная,
По ней идут

Лишь души сильные,
Любвеобильные
На бой, на труд

За обойденного,
За угнетенного,
Умножь их круг,

Иди к униженным,
Иди к обиженным -
И будь им друг! Amid the longitudinal world
For the heart of the free
There are two ways.

The slurry was proud force,
The suspension will firm:
How to go?

One spacious -
Thorne Road,
Passion slave

According to her enormous,
By temptation greedy,
There is a crowd.

On the life of a sincere,
On the purpose of high-flown
There"s the idea ridiculous.

Boils there forever
Inhuman
Hostility-war

For the good of the mortal ...
There the souls of prisoners
Full of sin.

In view of the brilliant,
There"s life deadening
For better deaf.

Other - close
Road, honest,
On it goes

Only a strong soul,
Loving
In the fight for labor

For crawled,
For the oppressed,
Multiply their circle,

Go to the humiliated,
Go to hurt -
And whether his friend!